«… о тосканец,
путешествующий живьем по огненному городу…
остановись на минуту»
Данте
«Цвет небесный — синий цвет,
Полюбил я с малых лет».
Николоз Бараташвили
Рассматривая живопись Хаджи-Мурада Алиханова, неожиданно оказываешься в ее внутренних пространствах, в магической стране искусства, ее пророчеств и прозрений. Вместе с ее «событиями», ты покидаешь место своего рождения, Парадиз, и начинаешь собственную историю, с ее спусками и подъемами, с ее драматизмом и откровениями, ее спиралевидными пространствами, где царствуют парадоксальные радуги, своеобразные генераторы и коcмические туннели, пронизанные энергией звезд. В этих странных и пронзительных протяженностях времени и пространства, в их карнавализации, где заниженное, обыденное становится высоким и недостигаемым, скрывается загадка Хаджи-Мурада Алиханова, таясь в его необъяснимой миссии восстановления и возвращения утраченного. Художник напоминает нам о непрерывности жизни поколений, о сопутствующих ей катастрофах и просветлениях, о величии культуры и, в конце концов, о невозможности ее уничтожения.
Очевидно, искусство Хаджи-Мурада Алиханова знает особый секрет, оно хранит в себе ключ к тем ситуациям, что составляют великие потоки жизни, готовой умирать и возвращаться, безгранично расширяясь, как наша вселенная, опираясь на «аксиому» Шекспира: «Весь мир – это театр». Это искусство располагается в пространствах между прошлым и будущем, сном и бодрствованием, когда разум забывает о своих сомнительных правах и наступает мгновение откровения, замирающего согласия и равновесия, когда осознаешь возможность единения с сущим. И именно в тот момент, когда ты пытаешься сосредоточиться в этой подвижной реальности, она уплывает чудным сном. Ускользая, ее облачная телесность все же коснется твоих чувств, обретающих таинственную материю переживания невозможного, его живую трепетную фактурность – словно бабочка оставила красочную пыльцу на твоем лице.
В самой структуре творчества Хаджи-Мурада Алиханова, в его настойчивом вопрошании реализуется великий круговорот культуры и истории. Сюжеты художника – безграничные пространства, прекрасные в своей мерцающей красоте, беззащитности и бескорыстия, погруженные в самосозерцания хранилища интимного, глубоко личного, переходящие в свои внутренние состояния, наполненные солнечным космосом; пейзажи, по-тернеровски бескрайние, пластически бесконечные как человеческая судьба; обрывки предметного мира, их техногенная избыточность, где стирается грань между реальностью и абстрактностью в зеркальных двойственных отражениях. Здесь властвует сосредоточенная полнота немотствующего диалога художника и мира, обретая реальную силу внушения. В ее пространствах звучит вещая речь поэта, ее смыслы образуют единый животворный комплекс – они теряют свою конкретность и превращаются в универсальные состояния человека и природы, в архетипы их взаимоотношений. Сохраняя свое происхождение, они в то же время выходят за границы чисто фигуративного, сближаясь с образами великой архаики, с памятью нашего великого детства, с его бесконечными выходами в иную реальность, где целое присутствует в своей нерасторжимости, преодолевая трагизм истории.
В их феноменальности живет магическая энергия, претворяясь в чудо, в метафоричность старых зданий и улиц, московских двориков, мерцая в своих преображениях – в странности карнизов и окон, в контурах городских усадеб, их крыш и мансард, сдвигаясь в величественное «синее» небес, в их розовеющие закаты, замирая в изумруде зелени Земли. Земля Хаджи-Мурада Алиханова, обнажаясь в своих планетарных измерениях, способна сжиматься до точки, чтобы вновь распуститься огненным цветком, гейзером, выстраивая свои кулисы, свою сценическую площадку, выдвинутую космос. Ее подвижная структура, попустительствуя творческой игре, открываясь для Homo ludens, оказывается способной естественно менять свой образ, свою драматургию, свой внутренний «плазменный» цвет. Он движется от розового – восходящего солнца – до темно-голубого, синих сумерек, где таится новое рождение, оживая, как в древнем мифе, претворяя материю в животворный дух. Образы Земли несут в себе постоянство и устойчивость, но в их структурах живет вариативность судеб, их творческие возможности и непредсказуемость. Они осознаются скрытыми горизонтами, сферами, космическими вспышками, материей барокко, гранями кристаллов, не закрепляясь в одной точке, как живой подвижный центр, где постоянно меняется радиус кривизны. Формы этой свободной игры напоминают танцы богов магических культур, свободу волеизъявления божественной материи, претворенной в игре ангелических стихий, проводников между небом и землей. Радуги, их мерцающие образы, божественные посланники, медиумы предстают в композициях Хаджи-Мурада Алиханова в своих ритмических повторах как заклинание, перемещаясь в двойственной зеркальности нашего пространства. Их образы открывают особые каналы мистических коммуникаций, позволяя человеку проникать в параллельные миры, утверждая реальность волшебных сказок. Они не знают пределов своей скорости, символизируя свет, сверхпроводимость и неизбывность самой жизни.
Уникальная технология живописи Хаджи-Мурада Алиханова, ее способность комментировать и описывать саму себя порождает эффект картины как некоего живописного объекта, где сама живопись формируется в образностях ностальгии по живописи, идеальным геном искусства, где в гуще информационной плотности спрятан как в коконе подлинный шедевр – купол храма, человеческое лицо, исламский орнамент, морская волна, явленные нам подлинной визуальной жемчужиной.
Искусство Хаджи-Мурада Алиханова живет в естественной органике, меняя перспективы в ритмических состояниях равновесия, рассматривая мир одновременно фрагментами и в предельной целостности. Локальность человеческой жизни, ее «замкнутость» в драгоценной оправе, ее калейдоскопичность и вместе с тем глубочайшее единство с предельной реальностью становятся в своей мистериальности для художника полнотой бытия, воплощаясь в идеалы прустовского «утраченного времени», сдвигаясь в сторону медитации и иконологии фундаментальных культур. Обладая каноничностью, иконология Хаджи-Мурада Алиханова при всей ее абсолютной пластичности живет внутренним незримым словом, тем голосом, с которого начинаются все Великие книги. Это слово раскрывается как лепестки цветка, как вращение звезды, которую направляет Творец, упорядочивая хаос и транслируя сокрытый «текст».
Этот визуальный текст скручивается в спирали, высвечиваясь отраженным светом, переливаясь в прозрачностях Млечного пути и, начиная звучать музыкой небесных сфер. Его конструкция обладает свойством иероглифа, зримостью, абсолютной визуальностью и внутренним кодом мифопоэтической фразы, где прячутся «капричос» Гойи и «голубые танцовщицы» Дега. Обозначая «текст» как пространство, художник обнаруживает вечные архетипы культуры, неотделимые от человека – его путь, дорогу, стягивающую в своем феномене человеческую судьбу, ее «плазменные состояния».
Где это все происходит? В откровениях магического Кавказа, в его нишах и складках, в бархате его долин и белизне его вершин? В слоистостях «Божественной комедии», в ее лабиринтах, вспышках света и таинстве ночи, в ее магических реках, взирающих на нас памятью своих вод? В волшебной лавке Алладина, где дни текут в своей непрерывности, добираясь до таинственного числа 1001, двоичность зеркальности, в которой скрывается код нашей цивилизации, ее программа, ее запись, фиксируя симметрию истории и вновь возвращаясь в свое вечное начало, «нуль форм», как говорил Казимир Малевич? Или это все таится в равновесных пространствах эпилога «Мастера и Маргариты», где звучит музыка Шуберта и все наполнено запахом роз? Может быть, перед нами именно тот сакральный центр Земли, помеченный творческой полнотой, завершенностью яблока?
Но подобное состояние чувства посещает нас и в юдоли земной, когда внезапный ветер доносит запах невозможной близости детства, исполненности желаний и осуществленных идеалов, когда открываются «голос» и «облик» древних песнопений и начинаешь понимать утраченные языки человечества. Хаджи-Мурад Алиханов способен выявлять это неуловимое мгновение, его вечную животворящую паузу, состояние «между» и «всегда», где встречаются «монтаж аттракционов» Сергея Эйзенштейна и биомеханика Всеволода Мейерхольда, где открывается сокровенная сосредоточенность, называемая поэзией, ее абсолютность и язык, которым владели Овидий и Данте, Баратынский и Пастернак. В этих пространствах сливаются строки «я помню чудное мгновение» и «цвет небесный, синий цвет»; резонируя, как чеховский «звук лопнувшей струны», как «Гольдберг-вариации» Баха, они транслируют судьбу каждого из нас в образности универсального «текста», партитуры, в изгибах радуги, перемещающейся из просветленных слоев живописи Тернера в кристаллические формы Николя де Сталя и далее в сюрреалистические трансформации Макса Эрнста, чтобы обнаружить свой смысл, свое «золотое сечение» в парадоксе «туннеля времени».
Удивительно как художник присутствует, существует и держит равновесие в этих состояниях великого бодрствования, где, по выражению Франца Кафки, «кто-то же должен не спать».
Это возвышенное искусство наполняется устойчивыми смыслами, сдвигая случайность в глубоко личные знаки и символы и вновь возвращаясь в фундаментальную иконологию, где царствуют звезды и люди, погруженные в неизбывность творческих сил. Оно живет необозримым ландшафтом, там теряются города, предметы, животные, растения и звезды, ускользая в складках мистерий и волшебных сказок.
Творчество Хаджи-Мурада Алиханова хранит в себе способность летейских вод сулить скорое возвращение, где каждый поток символизирует рождение и далее – путь, где дух и материя вступают в драматическую коллизию, но в конечном счете обретают покой под знаком единства и согласия.
Виталий Пацюков